Яркие сны посещают немногих. Да и тех – как подарок. Большинству грезится тусклое, смытое, вялое, кислое, боязливое, жалкое, угловатое. Смурые видения для простоты нарекли черно-белыми. Но в природе нет ни черного, ни белого цветов. Тьма: вариации густо-коричнего и синего. Свет: размыто-голубого и робко-желтого. Тонко-неуловимая акварель. Смелый рывок жирной капли на кисти или ее легкое, не дыша, прикосновение. Лишь акварели под силу передать однообразие и безграничность ординарного забытья.
Они очнулись все разом в мире желто-коричневых тонов. В тени их привычных ночных упокоений. Они не знали цветных снов, и окружающее поначалу их не насторожило. Но шли дни, а они все не просыпались. Подробные, вяжущие, мельтешащие пятна видений сменяли одно другое, плавно переходя из утра в ночь и далее, без остановки, без просвета, без конца… Они и щипали себя и поливали ушатами кипящего чая, но тесный, в три десятка шагов пейзаж вокруг них неизменно и беспрестанно скалился им в глаза, ни на йоту не сдвигаясь и не эволюционируя. Недели, годы, - они не понимали времени, - не следили за ним, одичав в своем животном ужасе перед неизвестностью, такой простой, знакомой уже до мельчайших полутеней, и столь невообразимой. И новь, хоть и мало отличалась от оставшихся позади шагов, представала негаданной, и оттого нельзя назвать их движущимися по кругу, они куда-то направлялись, но возвращались в исходную точку, всякий раз не находя нужную дверь. И в каком бы направлении они не задали бы маршрут, тупик аккуратно поджидал их через положенно разное число взволнованных поворотов и указателей. Разозлившись, они выбирали бездействие, но и тогда стены находили их и стукали лбами, подкравшись сквозь сон во сне – это безумие, парадокс или привычку засыпать, давая отдых калейдоскопу деталей, расшатав сваи нудной и плоской обстановки, словно граффити впечатавшейся не то в мозг изнутри, не то в зрачки снаружи. Они пробовали бдеть, но несменяемые картины поневоле смежили веки, но ощущение отдохнувшей, свежей мыслями головы они подзабыли, оставив в недостижимом прошлом, изредка машущем им издевательски приветливым шарфом, грязно-светлого ярко-мутного окраса. Дозволялось кричать, но вопи - не вопи в нараспашку глухие окна, сюжет не выводит их обратно, в покинутый, куда-то подевавшийся, воспаривший, рухнувший в преисподнюю родной, знакомый, настоящий, объяснимый, пронзительно материальный мир.
И умереть нельзя, и жить невозможно…
И тогда они решили действовать сообща.